СССР, Норильск • 1965-68
Белые Сны о Любви	Альфред ТУЛЬЧИНСКИЙ

Я стоял на высокой снежной горе, долина, лежащая внизу, была прочерчена четкими линиями улиц Талнаха. Лыжи быстро-быстро понесли меня вниз, но я почему-то приземлился на... берегу Долгого озера. Удар был таким резким, что я проснулся... в своем доме в Нью-Йорке.



Снова сон! Снова белый! Снова норильский! Сколько их уже было, этих снежных видений, и кто знает, что приснится завтра?! И ведь все это – через сорок лет после того, как я покинул Норильск. Я знаю – сны это чаще всего только память. Значит моя память о Норильске так долговечна? Так глубока? А может, это не просто память, а... любовь, потому что, наверное, только незаживающая любовь может быть такой прочной. И если все же это – любовь, то что в ней скрыто? И как мне ее называть?

Я назову ее Безответной, ведь безответная – это тоже любовь. Бывает так, что она не только оказывается сильнее душевных препятствий, но и живет дольше любой другой, даже самой “ответной”. Так случилось у меня с Норильском.

Я “бредил” Севером с детства. Прочитав множество книг об Арктике, я был сражен силой северной природы, массой тайн истории и науки, ее потрясающе яркой и строгой красотой, какую мог представить в своем юном воображении... От одних названий кругом шла голова! – Диксон. Енисей. Мыс Челюскина. Земля Санникова, ставшая Символом Мечты... Я был уверен в том, что Крайний Север – это и есть земля, где когда-нибудь смогу пригодиться. Детские мечты не желали покидать меня (не покидают и по сей день!). Уже встав на жизненную журналистскую тропу, я понял, что Советский Север не очень доступен и нужно искать пути к высоким широтам. Но помог случай. В Москве я встретил норильчанина, которому рассказал о себе и своих мечтах, а он рассказал о своем городе, о том, что у него есть знакомые на местном телевидении. И сдержал слово.

Вскоре я получил письмо от директора студии, Е. А. Лопато, и ответил , что готов ехать туда и работать на любых условиях. Телеграмма, пришедшая в конце июля 1965 года, была краткой: «Есть только одна ставка 95 сообщите решение тчк Е А Лопато». Ровно через день ответной телеграммой я сообщил, что готов ехать .

И прилетел. Когда я говорил перед отлетом на Север знакомым, что еду работать в Заполярье с зарплатой в 95 рублей, мне просто не верили. Не верили, что человек может быть настолько ненормальным. Но было именно так. В студии была свободной одна-единственная ставка, 95 рублей для студийного фотографа. Редакторские ставки были все заняты. 95 так 95! – решил я. Не пропаду, и все-таки рядом Мечта. При первой же встрече директор студии сказала, что «в будущем мы все наладим, все будет хорошо, и заниматься вы будете своим делом»...



Я ушел с головой в любимую работу, да еще и в городе своей мечты... Прошло месяца три, и настал первый счастливый Момент Признания: на общем собрании студии диктор Аскольд Паскевич сказал: «Наконец, у нас появился журналист, способный говорить в кадре на разные темы, он может быть отличным обозревателем... Я еще не видел у нас человека, который бы мог участвовать в любой передаче без репетиций, просто входит в студию, и полный вперед!»...

Эти слова добавили мне еще одно крыло для полета, и позже в тот день я с благодарностью вспоминал слова Паскевича, сидя в крошечной комнатке общежития на ул. Орджоникидзе, где шесть квадратных метров приходилось делить с рабочим – строителем по имени Владимир... Ничего, думал я, как-нибудь продержусь. Ведь это временно... Шли месяцы. Я продолжал постигать Норильск, его людей, его атмосферу. Я делал передачу за передачей и вскоре начал чувствовать к себе внимание зрителей, наших дорогих норильчан. Я ехал сюда в твердой надежде стать настоящим, “вечным” норильчанином, построить свою жизнь только здесь, ведь вокруг лежал не очень изведанный моими коллегами и вообще людьми Таймыр. И как всегда рядом была Мечта! Я с радостью улетал в самые разные концы полуострова, я считал чудом возможность общения с местными народами. Все знакомые с детства саги и легенды уносились в дальние круги памяти, ведь здесь, совсем рядом жили уникальные, малопонятные окружающим их людям и властям племена с интересной культурой... Я летал в тундру и горы с геологами, пытаясь понять их секреты. Я плавал по Енисею, бывал у рыбаков. Многие ли мои коллеги ходили по следам давних европейских экспедиций? Многие ли бывали в местах, связанных с экспедицией Нансена, в точках, где ходил знаменитый “Фрам”?! Да и наши, норильские заводы стали почти почти родным домом...



Написал эти слова и замер. Как раз Родного Дома у меня не было. Не было, считайте, вообще никакого. После труднейших поездок я возвращался в свою микроскопическую половину шестиметровой комнаты, шел в общий душ, где стены были покрыты слоями прочного сероватого льда, и только тогда, отрываясь от творчества, опускался на землю. На реальную Норильскую землю. Здесь мне было очень интересно, я стал уже своим, вполне узнаваемым человеком в городе, но.... Но я даже не мог пригласить к себе в гости знакомых, особенно приезжих, тех, с кем знакомился в студии и с кем вел бесконечные интервью. Как я мог объяснить им, почему при такой важной для города (я был в этом уверен) работе я не могу жить, как нормальные люди, как мои коллеги.



Я продвигался на студийной службе, через год я получал уже не 95, а 115 рублей. Правда, чуть выручали гонорары за многочисленные передачи. Но и при этом я почти ничего не мог себе позволить. Своими руками смастерил этажерку и небольшой стол. Счастье еще, что рядом, за углом был магазин “Аян”, и что его директриса любила мои передачи, – я хотя бы имел рыбу... Ресторан “Лама” редко бывал по карману.

И при этом я все больше и больше влюблялся в город, которому давно (внутридушевно!) пообещал отдать всего себя. Я жил в двух измерениях – в бесконечной, захватывающе интересной (лично мне) работе и в глубоком отчуждении. Я был счастлив, что могу не только видеть и узнавать что-то необычное, но могу делиться этим с благодарным зрителем... Я радовался тому, что Норильск и Таймыр навсегда сделали меня настоящим путешественником. Да, я фактически жил в двух мирах: широком внешнем и еще более широком... внутреннем!

Норильск в середине 60-х был городом феноменального настроения, неистощимой романтики и гиперактивного труда. Я шел со всеми в ногу, я жил общей жизнью с городом, но все чаще меня молнией поражала мысль: почему же никто не хочет идти в ногу со мной? Почему после бурного и интересного общения с разными норильчанами я неизменно шел в свои три квадратных метра и замыкался в этом унизительном для творческого (да и любого!) человека пространстве?! Я искал ответы. Я спрашивал себя: а может быть я родился под двумя звездами – под любимой Полярной и под Звездой Наивного Идиотизма? Наивность была безмерной. И даже не в том дело, что я верил в жизнь, данную эпохой и властями (другой не могло быть), не в том дело, что с детства во мне одним из главных было врожденное чувство справедливости. Некоторые приятели все чаще при наших разговорах крутили у виска пальцем, они были уверены, что я родился не только под звездами, но и на далеких звездах, иначе что это за советский человек, который не может дать взятку?.. Я так никогда в жизни и не дал ни одной взятки! А тогда, даже если бы хотел, у меня не было денег на взятку. Когда я узнал, что арестовали начальника городского жилищного отдела, и что он иногда давал квартиры в обмен на... порнографический журнал (это однокомнатная), два журнала – двухкомнатная, и моему удивлению не было предела (Звезда Наивности?).

Любые попытки говорить о себе со студийным начальством быстро натыкались на преграду: «Да вы у нас... Да мы для вас... Но ведь вы несемейный»... Несемейный – значит не человек, так выходило по-ихнему. Но от этого ничего не менялось, я продолжал работать, искать что-то новое, жил интересными идеями, продолжал радоваться жизни. Из полудетской физики я знал, что нельзя одновременно выиграть и в “силе”, и в “расстоянии”. А раз так, я говорил себе снова и снова: «Смотри, как ты вырос профессионально, стал хорошим, надежным, настоящим журналистом, ведь об этом мечтал. И помог тебе в этом – кто? Норильск».



Да, я продолжал расти, но атмосфера на студии была нелегкой, кроме меня, может быть, еще три-пять человек, “продолжали расти”, остальные были совершенным балластом. Да, они делали свое дело, но было не творчество, а нечто вялотекущее... Честно говоря, я не понимал, что там делают некоторые люди и за что именно получают деньги. Конечно, я был для них невыгодным фоном, большинство чаще всего сидело в студийных стенах, передвигая рычажки на пульте или перелистывая сценарии, они не понимали, зачем я беспокою их своими идеями, вечным поиском чего-то нового.

Не понимал я и ученых, которые убеждали нас, что в городе вредный для здоровья воздух (за эту вредность и платят северные надбавки), что в воздухе чего-то очень не хватает... Город был молодым, горячим, и нехватка “чего-то в воздухе” никак не сказывалась, например, на лирике жизни, на сексуальном общении молодежи и не только молодежи. Личная жизнь у норильчан была очень активной. Кстати, я вижу в этом один из залогов обще-бодрого настроения и большой общительности горожан. Студия – не исключение, там тоже было немало занимательного. Даже невооруженным глазом было видно, что, например, вечно сонного главу одной из редакций держат на этой позиции лишь потому, что его жена тесно дружит с директором, при этом директор мог вызвать к себе женатого мужчину и прямо сказать, что, мол, ты и не думай “общаться” с Х, потому что она очень нравится начальственному У... Эта же схема работала везде, во всех пластах науки, образования и промышленности. А все потому, что ошибались ученые (это я все еще насчет состава воздуха!), но город, несмотря на затяжные морозы, был круглый год заразительно горячим. И это ему шло к лицу!

Тогда было очень интересное время: город еще не имел московского вещания, поэтому все, что “сделано в Норильске”, то есть на нашей Студии телевидения, было для людей вполне приемлемым. Искренняя самодеятельность зрителя шла в ногу с “самодеятельностью” многих наших передач. Но зритель был благодарным, нас народ любил и прощал оплошности и ошибки. Это было нормально хотя бы потому, что Норильск был в стране как бы отдельной планетой, “другим глобусом”, в нем все было не как у остальных городов. И это было прекрасно! Знаю, что с годами, когда норильское телевидение перестало быть абсолютным культурным монополистом, когда город начал понимать вкус в разных формах и уровнях вещания, картина изменилась. Но это было уже гораздо позже, без меня.

Менялось руководство студии, а у меня ничего так и не менялось. Я продолжал жить в своих мечтах, был погружен в интересную работу, вокруг, на студии, были те же люди, получавшие в два-три раза больше меня и жившие в хороших квартирах. А я с упорством маньяка твердил себе: зато у тебя есть мечта, а у многих – нет мечты, а есть только квартиры... Я не мог допустить, чтобы кто-то со стороны подумал, что я живу ущемленным в главном, в самом элементарном. Так я работал и год за годом строил свой характер. Строил так, что та, давняя норильская закалка (это вовсе не громкое, а настоящее слово!) жива во мне по сей день. Я не знал уныния и зависти, был легким на подъем, понимал, что делаю очень нужное людям и городу дело. Но у людей и города, который я так искренне любил, до меня было мало дела. Хорошо работает? – молодец, а то, что я фактически бездомный, не важно, “не он один” – говорили где-то. Я был в молодости очень сильным, характер был нордический и очень стойкий, я никак не сдавался. Я боготворил город, где мне все еще негде было жить. Моя мечта не покидала меня, но даже при самой крепкой и упорной мечте, жизнь брала свое. И точно так же, как я приехал в Норильск по случайному предложению, я покинул его, приняв предложение работы в Москве.



Я никогда (по сей день) не оставлял своей профессии, у меня никогда не было вопроса – интересна или нет любая работа? Я сам всегда делал ее интересной.

За годы жизни в Москве я не раз прилетал в Норильск, как в город своей Мечты, прилетал, как на свою Землю Санникова. Да, город менялся на глазах, но мне там и позже было всегда очень интересно. И, как раньше, самым ценным и важным я считал не просто город, а его людей.


В татарском колхозе недалеко от Тюмени. 1996 год.

Тридцать два года назад я переехал работать и жить в далекий Нью-Йорк. Совсем другая планета. Другая жизнь. Всё другое, хотя тоже очень интересное. Четыре десятилетия после Норильска! Но почему же и тут, под Нью-Йорком, где я живу в большом собственном доме, мне продолжают сниться белые, норильские сны?! Почему я столько лет бережно храню громадный архив норильских фотографий и документов, какого, думаю нет и в самом Норильске? Почему каждый раз с интересом узнаю что-то новое о городе своей юношеской мечты или о давних норильчанах? А все потому что ко мне в белоснежных снах приходит Добрая Память. Пусть приходит, встретив давнее, я никогда не проснусь в огорчении, потому что знаю – любой, увиденный мною снег (в Нью-Йорке или на Аляске, в Юте или в Антарктиде, в Аргентине или в Норвегии) это – продолжение того таймырского снега, продолжение прекрасной норильской Давности! Вот вам и безответная любовь! Оказывается, она может быть и такой – чудесной и непроходящей!

Нью-Йорк, февраль 2010 г.